Интервью Кристы Людвиг

[Benita]

Кристе Людвиг 16 марта исполнилось 89 лет, она бодра и вменяема, и у нее понабрали интервью за последние полгода. Это свежее по поводу дня рождения.
Криста неожиданно резка и говорит оригинальные вещи. Стихи в конце в переводе со stihi.ru.
***
Никогда не буду певицей снова!

Можете ли вы еще переносить своих почитателей после всех этих лет?
Я на самом деле рада всем. В супермаркете кто-нибудь подходит ко мне и говорит: "Вы дали мне столько прекрасных часов". Теперь я начинаю плакать из-за этого. Но это то, что трогает меня, единственное, что имеет значение. Моя мать рано начала предостерегать меня от этого, она говорила: "Это только театр". Я приняла это близко к сердцу. У меня был один шофер, который ждал меня за сценой и затем сказал: "Хорошее прошло, ничего не случилось".

Вы радуетесь поклонникам. Было ли это восхищение целью для вас?
Нет, ради всего святого! Это было бы ужасно, так же, как и так называемая "карьера".

Нельзя же жить на сцене без восхищения публики.
Глупости, на сцену идешь, чтобы делать свою работу. Я научилась петь, а вы быть журналистом - и готово. Что добавляется, так это звездные часы. Когда я пела во 2-й симфонии Малера и сидела в середине оркестра, поток музыки теплым дождем падал на меня. Это невозможно забыть никогда. Когда отдаешь этим звукам свой голос, который течет сам собой, это ни с чем не сравнить; тогда иной раз кто-то может сказать, редко, под влиянием минуты: "Сейчас ты так красива". Это своего рода эгоизм.

Восхищались ли вы кем-то из коллег?
На самом деле, нет. Но когда Джон Викерс пел "Gott, welch Dunkel hier", я начинала рыдать на сцене. Это не имело ничего общего с красотой пения, это его выразительность. Музыка является посредником. Напротив, когда я слышу Франко Корелли в стретте из "Трубадура" с верхним до, я в восторге, но не восхищаюсь им. Каллас, возможно, единственная, кем я восхищаюсь; ее голос был трагедией ее жизни.

Каким вы помните тенора Фрица Вундерлиха, одного их тех, кого зовут "любимцы богов"?
Он тогда был глупым юношей, полным дурацких шуток: мы как-то пели с ним мессу, и он держал зубами апельсиновую корочку, прямо как ребенок в школе. Что он великолепно пел, я не особенно ощущала, когда стояла рядом с ним. На сцене певец все равно думает только о себе: "ОК, другой поет хорошо. Я тоже".

Тем не менее, с вами и Вундерлихом существует выдающаяся запись 20 века, "Волшебный рог мальчика" Густава Малера!
Мы никогда не были в студии вместе: он записывал свои песни один, я имею в виду. Однажды мы обедали вместе, и он рассказывал мне, как сердечно любит свою жену - после чего я узнала, что у него есть другая. Вот такая запись века.

Вы едва ли знакомы с коллегами и тем не менее гармонируете с ними наилучшим образом?
Вы видитесь перед концертом, говорите "с богом" и "удачи", а после "вы пели прекрасно". И это все.

Вы выступали на сцене с легендами оперного мира, с Каллас и Корелли; бывало ли между вами соперничество?
Ну конечно! Опера это всегда соперничество: всякая колоратура против баса! Это худшая вещь в пении; у нас с Вальтером Берри это тоже было, но мы всегда получали примерно одинаковую плату и равное количество критики.

Перед занавесом все равно все будет понятно?
Конечно, вы же слышите, у кого больше аплодисментов! И это зависит еще от того, как человек их принимает: можно опуститься на колено, дать длинным волосам рассыпаться по сцене, воздеть руки - тогда все растянется еще дольше. Это большое искусство.

Вы практиковали это?
Естественно, я выучилась это делать, хотя не в таком духе, как это делают сопрано. И не говорю уже о тенорах с их поцелуями во все стороны. Все это такой театр!

Вы испытывали триумфы. А были ли поражения?
В 1975 году в Зальцбурге я была в разводе, в менопаузе, и на голосовых связках у меня порвались капилляры. Все совпало одновременно. Я плохо спела верхние ноты, уехала из города и впала в депрессию. Целыми днями смотрела в пространство перед собой. Потом я стала бояться петь громко. Но в ретроспективе вышло, что это было спасением: иначе я бы пела эти роли тяжелых сопрано и дальше, и это разрушило бы мне голос. В тот момент это было ужасно, но тогда я стала задумываться о своей жизни и карьере. Это было решающим для моего развития как человека.

Насколько сильным для вас как для молодой женщины было желание стать звездой?
Ты не думаешь об этом, ты становишься этим. Не существует лучшего или лучшей; если говорят, что Нетребко, у которой масса рекламы, лучшая оперная звезда в мире, это неправда.

Но вы были одной из лучших меццо-сопрано своего времени.
Мне повезло, что не было никого другого: одна уже стара, другая слишком молода. Я была в моде. Но помимо Нетребко есть многие другие, которых не знают. Через пять лет у нас будет другая Нетребко.

Вы слышали хорошие молодые голоса сегодня на утреннем мастер-классе?
Да, отчасти. Но вы смотрите на меня так, словно я солгала.

Я был там, вы слишком добры.
Я определенно услышала певцов, у которых приятный голос! И там был молодой тенор, если он не станет совершать глупостей, то у него есть будущее. Но тут талант должен сочетаться с дисциплиной - и удачей.

Что вы имеете в виду под "глупостями"?
Вы можете петь неверные партии, женщина может родить слишком рано - большое легкомыслие для карьеры. Певцу нужно иметь разумные ограничения: кто-то, может, глупый певец, но он делает карьеру. Но это так сложно! Посмотрите на Марию Каллас: ее голос не был красивым, но что она делала с ним, ее интерпретации - невероятно! Когда Каллас начинала речитатав из Беллини, я плакала. Но временами вы не можете описать, чем обладает певец - или не обладает. Зовется ли это харизмой? Личностью? "Это загадка", - всегда говорила моя мать. Не знаю, имела ли я загадку в свои двадцать.

Но у вас был красивый голос.
Да, красивый, но никакой техники.

Как вы оцениваете нынешнее поколение певцов в крупных оперных театрах?
Я редко хожу в оперу, опера, в сущности, никогда особенно меня не интересовала. Я не считаю оперу в действительности видом искусства - в лучшем случае Рихарда Вагнера и, возможно, Рихарда Штрауса. Но все итальянские оперы Россини, Доницетти и Верди - действительно ли это искусство? В "Каприччо" Штрауса граф говорит: "Опера - абсурдная вещь. Приказы отдаются пением, политика обсуждается в дуэтах. Вокруг могилы танцуют, а кинжал ударяет с мелодией."

Это все хорошо и прекрасно, но вы же записали эпохальную итальянскую "Норму". Как можно сделать что-то великое, если это глупо?
Ну, Беллини сочинял красивую музыку, но Доницетти не говорит мне ничего. Музыка должна идти прямо в душу. Кстати, роль Адальжизы в "Норме" я выучила за три дня. Это как в спорте: смогу или нет?

Искусство становится спортом?
Главное в этой профессии то, что человек становится терпимее: на сцене ты как винтик среди других, так же, как и в жизни. Можно усвоить это и из музыки; можно также узнать и то, что музыка выражает. Музыка далека от просто нот. Если вы чувствуете что-то, вы можете перенести это и в жизнь. Музыка, пусть даже это и звучит патетически, ведет в высшие сферы.

Слышите ли вы разницу в технике или выразительности между певцами прошлого и сегодняшнего дня?
Уверена, что технически сегодня певцы поют даже лучше. В те времена пели больше инстинктом, сегодня поют более технично и говорят "должно быть так!" Но пение это любовь, это энтузиазм. Вы должны давать любовь. И, что важно, музыканты имеют свои инструменты, а мы поем только сами собой, и мы должны любить себя, иначе не сможем петь.

Как вы пришли к решению завершить карьеру?
Я не могла больше соревноваться с самой собой. Заметила, что некоторые звуки уже не те, какими были раньше. "Почему она останавливается?" - писал один вьетнамский критик. Это было прекрасно! Есть другие, которые не могут остановиться. Пласидо Доминго скоро будет петь Зарастро. Что это? Или у него нет ничего, кроме музыки? Я нахожу печальным, когда человек не может отойти от работы - это нелепо.

Вы жили очень дисциплинированно, даже иногда общались с сыном свистом, чтобы поберечь голос. Было ли у вас что-то, чем заняться после окончания карьеры?
Жизнь. Жизнь очень сложна. Как говорит Мефистофель в "Фаусте": "...ты думаешь, что сам толкать умеешь, глядишь — тебя ж толкают все вперед." Ты должен, должен... Ты забываешь, что живешь.

48 лет вы жили "только" для искусства?
Не для искусства, для голоса. Если создается искусство, это уже много.

Хотели ли бы вы жить иначе?
Здесь нет вопроса: или у вас есть голос и вы должны это делать, или у вас его нет. Мои голосовые связки не выдерживали похода со мной в ресторан после премьеры. Так что я оставила это. Но это не само-депривация, это очевидность, когда ты хочешь жить для профессии. Тем не менее, это зависит от человека. Мне после спектакля нужно было уединение - а моему первому мужу, певцу Вальтеру Берри, нужны были люди вокруг. Забываешь, что существуют чисто физические вещи, которых не стоит делать. Я никогда не стала бы певицей снова.

Что бы вы изучали сегодня?
Что-то, что имело бы отношение к эротике: музыка эротична. Чувственные вибрации между певцом и дирижером, между певцами на сцене - платонические - это сверхъестественно; эти вибрации исходят из музыки.

В какой профессии вы могли бы отыскать чувственные вибрации?
Возможно, что-то, связанное с тканями? Когда я прикасаюсь к бархату, это что-то очень красивое, возможно, даже нечто эротическое.

На ваших похоронах будет играть "Ich bin der Welt" из Рюкерт-песен Густава Малера...
...но, прошу, в моем исполнении! Хотя я еще не решила, из какой записи.

В этом сказывается ваше чувство трагического или комического?
Нет, я серьезна; я бы также хотела, чтобы прочитали стихотворение Рильке "Я живу мою жизнь":

Живу мою жизнь в расходящихся кольцах,
Что явью вьются насквозь,
Быть может, последний я, кто не добьётся,
Но хочу, чтоб всё сбылось.
Кружу возле Бога, вкруг Башни святой,
Тысячелетья я здесь;
Не знаю ещё: сокол, вихрь ли лихой
Или я – славная песнь.

Это так верно описывает наши души, которые не знают точно, чему они принадлежат.